Мир после ядерного аполкалипсиса, с позиции отдельно взятой страны: немногие спасшиеся доживают в бункере, сходя с ума всяк на свой лад. Пролетариат кормят целлюлозной кашей из переработанных книг и галетами с беспочвенной надеждой, остатки военной верхушки играют в солдатиков, интеллигенция либо истерично хихикает, либо проникновенно толкает речи, полные разочарования в людях.
Кто-то барыжит столовым серебром, кто-то лает за еду, отдельные маньяки окружают себя гусями и щенками, в попытках буквально следовать библейской притче о ковчеге – а герой идет и смотрит на последствия голода, войны, болезни и смерти. У Софта усталый и потухший взгляд, но он творит локальное добро в пост-адовой вселенной, добрым самаритянином раздавая дефицитные шпроты. Он уже бросил попытки объяснить, что никто не придет на помощь – людям настолько опротивела действительность, что они готовы верить в любую чушь, которая будет тонкой гранью отделять их от собственных страхов и безрадостной неизбежности.
Восемьдесят четвертый год невероятно удачен для любых остросоциальных высказываний, ведь параллели с известно чем автоматически напрашиваются и способны добавить глубины любой ерунде. Однако вместе с положительным приходит и известная доля ответственности. Фильм Петра Шулькина неплох отдельными моментами, ради которых, кажется, все и затевалось: надрывными рассказами о том, что люди, посрав, за собой не уберут; гоголевской галереей человеческого безумия; маниакальными попытками сознания зацепиться за привычный уклад, потому что за ним – полная безнадежность.
Амбиции, положение, знания канули в небытие, карикатура на социальную жизнь заменила отношения между людьми, на поверхность выползает животная суть и животный же ужас. Конец света начинается с распада души. Но симулякр пауков в банке, схематичная мини-модель общества, так ласкающая снобов и эстетов предсказуемым совпадением взглядов, оказывается до невозможности плоской. Здесь нет персонажей, только големы, а сценарий следует худшим из традиций pulp fiction’а, когда героя целиком и полностью характеризует его небритость. О-би, О-ба в прямолинейности подхода находится в шаге от лубка «Сексмиссии», а впечатление усиливается тем, что сыгравший главную роль Ежи Штур широко известен, по крайней мере, в нашей стране, именно по «Новым амазонкам».
Шулькина, по крайней мере в фантастический период творчества, более всего занимает вопрос о том, что делает человека человеком. Но при этом его герои одномерны и являются носителями какой-либо единственной функции или системы взглядов. Шлюха, наивно считающая, что жизнь тут «не взаправду», и когда прилетит помощь, все можно будет начать с нуля, или люди, тренирующиеся в умении ходить по канату, чтобы первыми забраться на «ковчег» по швартовам – вот примеры местных антирелигиозных метафор, не столько бьющих в цель, сколько просто затрагивающих проблематику.
Хотя, справедливости ради, тема «опиума для народа» получила наиболее полное и изящное раскрытие через солдафонское отношение к библии, как к беллетристике в красивом переплете, и через кошмарную давку за место в раю. Центральным, конечно же, остается дискурс отношений человека и общества, тривиально показанный через интеллигентские рефлексии. Что лучше, умереть царем в аду или из последних сил бороться за надежду? Шулькин не дает ответа, потому что ему важно не столько выразить точку зрения, сколько контрабандой поднять вопрос. И есть в подобном уровне дискуссии некое вызывающее брезгливость соответствие полупьяным спорам на прокуренных кухнях, когда открыть пошире рот и вещать о наболевшем гораздо важнее, чем разобраться в сути.
Разумеется, в условиях отсутствия бюджета говорить о технических моментах не имеет смысла, однако в том, как бедность оборачивается системообразующим художественном приемом, есть хорошая, здоровая наглость. Постапокалипсис должен быть именно таким – грязным, вонючим, непритязательным и мрачным. Мимолетные детали играют на аутентичность: деликатесная тушенка, рваные тулупы подконвойного стада, отчаяние в глазах второстепенных персонажей. Но мало, чудовищно мало хлесткой конкретики.
Незатейливый символизм ограничивается постмортальным воздушным шаром с претензией на философичность. Основной вывод заключается в том, что рассуждения о моральном долге в условиях филиала чистилища выглядят спекуляцией, дайте спокойно уже встретить конец, наконец. Фильм Шулькина – это очень упрощенный, поверхностный взгляд на социальные проблемы, паноптикум с национальным колоритом, способный отпугнуть потенциальных поклонников сферической артхаусностью в худшем смысле слова. Да, он не лишен некоторой минимальной всеохватности подхода. Но, положа руку на сердце, даже стержневая мысль о том, что закат цивилизации придется (или уже пришелся?) на пик человеческого идиотизма, при всей привлекательности, вряд ли была хоть сколько-нибудь свежа даже тогда.
